- А на каких условиях? - поинтересовался эрл-чародей.
- Да на тех же. Поклонись мне, и я дам тебе все царства земные...
- Да кто он такой!- рявкнул Перси, - Чтобы я...- и тут только понял, что сказал.
Смеялись долго.
Однажды во время прогулки королева заметила, что есть все же вещи, которые нельзя измерить - как, например, взвесить дым, если его даже нельзя поймать? Капитан ее охраны, неоднократно помянутый сэр Уолтер Рэли, ответил, что ловить дым вовсе не обязательно и что если ему принесут весы, он сможет взвесить для Ее Величества некий объем дыма.
Было немедленно заключено пари, принесены весы...
Сэр Уолтер вынул свою трубку, взвесил ее и записал результат. Затем отмерил порцию табаку, взвесил, записал результат. Сложил. Выкурил трубку. Взвесил ее снова. Вычел новый вес трубки из общего веса трубки и табака до того как. И сказал, что разница - и есть вес уже основательно растворившегося в воздухе табачного дыма.
История эта быа записана французским послом как пример крайнего английского цинизма.
Когда до Англии дошла реляция о том, что азорская экспедиция по ходу действия взяла считавшийся совершенно неприступным форт на Файяле, Лондон долго обсуждал, как это у них могло получиться. Дискуссию закрыл Мартин Фробишер, сказав «Кто там был? Рэли и Кеймис? Тогда все ясно – выманили в открытое море.»
Тот же Фробишер говорил, что самым опасным в его морской биографии было столкновение с двумя саэтами на Средиземном море – он вдруг обнаружил, что все его тактические приемы рассчитаны на превосходящего противника.
Нет повести печальнее на свете
Итак, вступив в 1603 году на английский престол, Иаков Шотландский получил в полное распоряжение все королевские земли и замки. Одним из первых его распоряжений было настоятельное повеление убрать из Ричмондского замка и Вестминстера "эти ужасные устройства, противные человеческому естеству и наверняка оскорбляющие Бога". Придворная карьера сэра Джона Харингтона была окончена.
А все так хорошо начиналось. Джон Харингтон, крестник королевы Елизаветы, неплохой солдат, приличный администратор и для придворного терпимый поэт, был переводчиком от бога. Но по причине увлеченности придворной жизнью работал медленно. Так что, Елизавета, которой надоело ждать очередной главы "Неистового Роланда" месяцами, отказала ему от двора и отправила домой с приказом не показываться, пока "Роланд" не будет готов. Говорят еще впрочем, что причиной изгнания послужил перевод главы о Джоконде, чьи действия в романе Ариосто сильно напоминали матримониальные маневры самой Елизаветы.
Так или не так, а отправился Харингтон домой, переводить. И за каких-то полтора года добил 40,000 строк "Неистового Роланда" (его перевод до сих пор считается лучшим). Но его кипучий поэтический ум не удовлетворялся переводом и требовал творчества. Так что ко двору Харингтон явился с двумя книжками - заказанным "Роландом" и своим собственным творением "Преображение Аякса".
"Преображение..." было длинной вычурной поэмой, где подробно описывалось некое устройство. Дело в том, что греческого героя Аякса по английски тогда звучало как "Эйджэкс", а "джэкс" или "джэйкс" было жаргонным названием ночного горшка. В общем, в трудах праведных Харингтон изобрел отраду читателя - ватерклозет.
В отличие от многих других сложных метафор, харингтоновский аякс еще и работал. Королева, у которой был пунктик в области гигиены, пришла в восторг и потребовала установить агрегат рядом с ее спальней. Опробовала - и заказала второй, в Вестминстер.
Харингтон хотел запатентовать изобретение - но соответствующие органы отказались оформлять патент по причине сугубого его неприличия. В ответ Харингтон разразился новой книгой стихов, поносящей лицемеров, тонущих в грязи, лишь бы только не признать ее существования - и подал королеве проект монополии, где утверждал, что пущенные на поток аяксы будут обходиться всего в 6 шиллингов и 8 пенсов, а уж цену можно назначать...
Стихи не подействовали, а вот проект заинтересовал вполне провеспасиановский Тайный Совет, но тут королева умерла, а у новой метлы тоже был пунктик относительно гигиены - только обратный. Агрегаты, принадлежавшие короне, были уничтожены, а собственный харингтоновский аякс в его усадьбе Келстон, что близь Баса, пал поколение спустя одной из жертв гражданской войны.
И история смывного туалета застопорилась почти что на два столетия.
«Морской ястреб» Хэмфри Гилберт, когда был при деньгах, всегда подавал нищим, не разбирая, шарлатан перед ним или настоящий бедняк. Когда случившийся рядом Кэрью указал ему на то, что он, скорее всего, подает жуликам, Гилберт ответил:
- Кто я такой, чтобы судить чужую беду?
Кэрью, удивляясь такому странному поведению, сказал:
- Наверное, ты хочешь, чтобы Господь обошелся с тобой так же...
Гилберт улыбнулся.
- Я живу, как мне нравится. Если Богу это нравится тоже, я могу только радоваться. Если нет - я никак не сумею переменить Его мнение. В любом случае, решать будет Он. Так о чем мне беспокоиться?
И бросил нищему еще монетку.
Во время войны в Нидерландах на очередных переговорах какой-то испанский товарищ ляпнул Хэму Гилберту, что дело гёзов пропащее, потому что Испания воюет за веру - а они за что?
- Да,- сказал Гилберт,- немцы - за деньги, французы - за славу, испанцы - за веру. Кому чего не хватает.
- А вы за что? - возмутился собеседник.
- А мы вообще не воюем.
Сэр Хэмфри вообще был известен способностью формулировать. Когда его "Белку" затерло во льдах где-то за Ньюфаундлендом, и команда, поняв, что дело - табак, ударилась в панику, он спустился на палубу - прямо в толпу - застрелил в упор кого-то из особо громких паникеров и в образовавшейся тишине поинтересовался:
- Отчего крик? Что, по воде до Бога дальше, чем по суше?
Эвакуацию они наладили быстро, протянув тросы с других кораблей эскадры. Уйти не успело человек десять. Гилберт, когда его последний раз видели, сидел в кресле на мостике и читал книжку.
Сводный брат Хэма Гилберта способный химик и геолог, прекрасный врач, неплохой поэт, первоклассный придворный интриган и один из лучших моряков своего времени Уолтер Рэли называл себя теннисным мячиком судьбы. На фоне действительно впечатляющих перепадов его биографии, определение выглдит по крайней мере естественным. Но, увы, оно, как правило, цитируется отдельно от контекста.
Оригинал звучит примерно так: представим себе двух игроков в теннис, абсолютно равных по силе и мастерству. Они ведут партию достаточно долго. Представим себе также, что мяч обладает некоей – минимальной в сравнении с игроками, но все же реально существующей свободой воли. Он может – на волос – смикшировать удар, изменить угол рикошета, повернуться в ладони. Вопрос – от кого в этом случае зависит исход партии? И имеем ли мы право, строя формулу, пренебречь игроками?
Интересно, что это мнение не казалось слушателям ересью.
о торговой чести
В 1572 де Толедо, сын герцога Альбы, осадил Хаарлем. Город держался 7 месяцев. Когда стало ясно, что помощь не пройдет, Оранский голубиной почтой приказал им сдаваться. Город ответил, что предпочитает смерть от голода сдаче. Тогда де Толедо сделал им беспрецедентное для той войны предложение - он поклялся, что за выкуп в 200,000 гульденов пощадит всех жителей города, кроме городских советников и гарнизона.
Городской совет подумал - и согласился. Но оставалась небольшая проблема - часть гарнизона составляли немецкие и английские наемники, и если немцев Альба обещал помиловать, с условием, что они перейдут к нему на службу, то англичанам такого предложения никто делать не собирался. И магистрат опасался, что если те пойдут на прорыв, то дон
Фадрике с удовольствием воспользуется этим как предлогом для нарушения договора.
И члены магистрата вызвали к себе английских командиров и обяснили им ситуацию.
"Нет.- сказал полковник Стюарт,- "Мы так не договаривались."
"Как не договаривались?"- спросил Бредероде, командир гарнизона.
"Город должен моим людям жалование за все время осады.- сказал Бобби "Последний шанс" Стюарт.- То что вы предлагаете - это грабеж среди бела дня. Мне нужно обязательство от имени магистрата, что город при первой возможности выплатит эти деньги семьям моих солдат."
"И в этом случае вы согласны?"
"А как мы можем быть не согласны? Мы обязались защищать Хаарлем и его жителей. Расписку, пожалуйста."
Через три дня город был сдан. 400 самых влиятельных горожан испанцы развесили по городским стенам в назидание прочим. Бредероде был удавлен на городской площади, гарнизон - перебит. А Бобби Стюарт уцелел - их расстреливали скопом и плохо засыпали землей - и он выполз. Его подобрала какая-то голландская женщина, швея, у которой за неделю до того убили мужа. Она взяла его к себе и, когда к ней пришли, сказала, что это её муж, раненый на стене. Говорят, что испанский капитан узнал его, но промолчал. Стюарт погиб через несколько лет под Зютфеном, вместе с Филиппом Сиднеем.
А деньги город выплатил - уже от имени Соединенных Провинций.
Да, собственно, Бобби Стюарт, как и добрая половина его людей, был католиком.
Когда комиссия по расследованию антибританской деятельности (это не шутки, это детище Витгифта так и называлось) вызвала математика и астронома Томаса Хэрриота для дачи объяснений по вопросу о черной магии и атеизме, вместе с Хэрриотом на заседание явился его патрон Уолтер Рэли (до которого собственно и добиралась комиссия) и сказал, что готов дать отчет обо всем, что происходило и происходит в его доме, но просит высокую комиссию либо убрать с повестки дня взаимоисключающие обвинения, либо объяснить, каким образом атеист может практиковать черную магию. Поскольку в комиссии заседали люди исключительно злобные и чрезвычайно фанатичные, но порядочные, они действительно принялись разбираться, как оно такое может быть - и так увлеклись друг другом, что обвинение в атеизме не было предъявлено не только Рэли (который им не был), но и Хэрриоту (который им был).
Это было время, когда адмирал пиратской эскадры мог отвернуться от горящего испанского фрегата и бросить людям на мостике: “Sic transit gloria mundi.”. Это было время, когда Ее Величество могла шугануть неугодившую фрейлину девятибальным матросским матом. Окружающие поняли бы обоих.
Во время боя с Непобедимой Армадой, когда маленький легкий кораблик Хоукинса несся по гребню волны, а испанский флагман провисал у ее подножья, Хоукинс перегнулся через борт и, углядев на палубе “испанца” командующего вторжением герцога Медину-Cидонию, прокричал ему в лицо на языке древних римлян всю его родословную - так, как Хоукинс ее себе представлял. Хоукинс был слабоват в испанском. Герцог вряд ли смог бы оценить соль обращения, будь оно сделано по-английски. А вот прекрасной латынью они владели оба.
Те, кто пустил ко дну Непобедимую Армаду, очень любили говорить и действовать красиво. Превращали судьбу в спектакль. Обогащали классику личным опытом. C Господом Богом находились в сложных отношениях. Человек, стоящий у руля, кивком или мановением руки, определяющий судьбу другого человека, корабля или государства, может, конечно, считать себя орудием Господним - если ему требуются оправдания. В оправданиях эти люди, как правило, не нуждались.
В Англии того времени, как в театре, можно было все. Можно было взлететь к потолку - надо было только придумать крылья. Можно было делать политику - неудачники поднимались на эшафот, победители - на ступеньку ближе к трону. Можно было выйти в море - неудачники горели и тонули, победители делались адмиралами. Можно было писать стихи - неудачники тонули в Лете, победители становились Cпенсерами и Марло, в крайнем случае, Шекспирами. Посмертная слава гарантировалась ударом кинжала в глаз.
Приехавший в Лондон вскоре после мятежа Эссекса французский посол мсье де Морней в некотором недоумении отписывал своему повелителю, что реакция английского общества совершенно однозначна: “Боже, какой олух! Ну кто так устраивает мятеж...”, и что некоторые вельможи, в приватной, естественно, беседе, добавляли : “Если бы за это дело взялся я, все кончилось бы совершенно иначе.”, что ни в коей мере не означало нелояльности по отношению к Ее Величеству. В любой другой стране разгромленный мятежник хотя бы на некоторое время становился местным воплощением дьявола. В Англии он был просто разгромленным мятежником, ну еще дураком... иногда.
А еще был город Лондон. Cырой серый каменный город, где на улице трудно разминуться двоим, а воздух по цвету и вкусу напоминает знаменитое имбирное пиво. Этот город так легко оставить за спиной, чтобы уплыть в южные моря, очередную интригу, стихи или науку, чтобы вернуться и вдохнуть еще раз воздух цвета и вкуса имбирного пива.
Это время прошло. Англия перестала быть родиной драконов.
Фрэнсис Дрэйк, который тогда еще не был сэром, и тоже плохо знал испанский, на каких-то переговорах о выкупе переделал свою фамилию под испанскую фонетику так: “эль драко”, что означало - “дракон”. Имя это стараниями сэра Фрэнсиса и его коллег стало сначала собственным, а потом снова нарицательным. Очень похоже на англичан: в гербе Cв. Георгий, боевой клич: “Белый дракон!”, и в случае неприятностей, свечку ставят обоим.
Еще десять лет назад в любом портовом кабаке можно было услышать песню о том, как старое корыто с гордым названием “Фалькон” вернулось в лондонский порт втроем - вместе с испанским “купцом” и вздумавшим защищать “купца” фрегатом испанского королевского флота. Как сказал нищий лендлорду: “Cпускайте на меня вашу собаку, сэр, я ее съем.”. Эту песню больше не поют. Некогда безобидная, теперь она оскорбляет слишком многих. И дело тут не в авторе текста, который, во-первых, вполне благонадежен, а во-вторых, давно мертв, а в авторе факта, капитане старого корыта, который спит сейчас в камере Белого Тауэра. В комнате под самой крышей, где из окна вид на рассвет, на Темзу и облака, а что касается обвинения в государственной измене, то оно полностью соответствует действительности.
В 1593 году театр лорда Стрэнджа давал "Доктора Фауста" в Экзетере. Спектакль шел замечательно, но посреди пьесы актеры и зрители обнаружили, что на сцене одним дьяволом больше, чем положено по штату. Представление прекратили, двери заперли, однако лишний черт так и не обнаружился.
Городские власти, рассмотрев дело, заявили, что причиной явления, вероятно, является высокое качество стихов и прекрасная актерская игра, приведшие к "непреднамеренной материализации одного из персонажей" - и порекомендовали актерскому составу освящать сцену перед представлением во избежание public confusion.
Генри Перси говорил, что алхимия (как и астрология) - не наука, а искусство, потому что результат зависит не от того, что и как делается, а от того, кто делает. Поэтому он изучал алхимические книги и тщательно осуществлял описанные в них процедуры. "Таланта к этому у меня нет,- говорил Перси,- так что если что-то получится у меня, оно будет доступно всякому." И действительно добился очень интересных результатов в области гидравлики.
Дела служебные, Ирландские
Томас Батлер, лорд Ормонд, один из самых крупных ирландских вельмож, протестант, лоялист и дальний родственник королевы с удовольствием брал к себе на службу тех своих мятежных соотечественников, которые хотели «повесить оружие на стену», но считали неприличным просить пардону у Ее Величества. По этому - а таже по множеству других поводов Батлер находился в постоянных контрах с генерал-губернатором Ирландии Греем де Вилтоном, а греевский штаб при слове «Ормонд» просто плевался кипятком.
Температура дошла до того, что на каком-то совещании тот же Рэли сказал Ормонду, что его не впечатляет знаменитая ормондовская родословная. Ормонды, может, и ведут свою род от Томаса Бекета, а вот девонширские Рэли точно происходят от Фиц-Урса (одного из убийц святого). Что Батлер и должен учитывать, прикидывая насколько его политика может себе позволить расходиться с политикой королевы. Рэли в тот момент спасла только ширина стола.
Между Зушем (другим греевским капитаном) и Ормондом и вовсе шла вендетта – Зуш при исполнении как-то пришиб какого-то мелкого католического батлера и большой Батлер воспринял это как знак личного неуважения.
Так вот, когда из-за каких-то придворных интриг Ормонд попал в опалу и был отстранен от всего, кто за него вступился хором? Правильно, греевский штаб. Потому что Ормонд, конечно, мерзавец каких свет не видывал и кто-то из нас рано или поздно его достанет, но _сейчас_ он держит баланс по всему востоку – и не мешайте нам работать!
Если почитать, что докладывал Лондону уже помянутый Спенсер о своем пребывании у Ормонда в качестве офицера связи, то можно сделать вывод, что он в полном восторге от того, как разумно и цивилизованно смог устроиться Батлер в этой дикой стране (чистая правда), и от самого Батлера как администратора (опять-таки чистая правда) – и нельзя ни между каких строк вычислить, что его там дважды чудом не убили, второй раз из-за того, что он пригрозил одному из «новых» батлеровских вассалов, что пристрелит его, если тот ему еще раз покажется на глаза – и сдержал слово.
Но это были вопросы личные и к существу идущего наверх отчета, в отличие от деловых качеств Батлера, отношения не имевшие.
Разговор Рэли с пастором Таунсоном утром в день введения в должность лондонского лорд-мэра, пересказанный, естественно, пастором.
Пастор, заботясь о состоянии души клиента, поинтересовался, не считает ли тот свое отсутствие страха вещью неблагочестивой, ведь даже у многих святых мучеников мысль о смерти вызывала трепет.
- Это вполне естественно.- сказал сэр Уолтер.
- Почему?
- Ну представьте себе, каково встречать смерть человеку, который имеет дерзость положить, что умирает за Него. Тут испугаешься, пожалуй. Восхищаюсь. Но не завидую. Врагу бы не пожелал отвечать за такую ставку.
Пастор подумал и решил, что некоторая логика в этом есть.
нашел Антрекот