Иногородние своей земли не имели, батрачили у богатых казаков или занимались ремеслами. Казаки глумились над ними: "Вы, гамселы, босяки, живете на наших животах..." Иногороднюю молодежь не допускали на гулянки казачьей молодежи. Девушку-казачку не выдавали замуж за иногороднего парня. Даже школы были разные: для казаков — пять лет обучения, для иногородних — три года обучения. Казачье сословие создали из русских и украинцев, но в нем воспитали злое пренебрежение и к тому и к другому народу. Неприязнь казаков к иногородним часто затмевала классовую вражду среди казачества.
Тяжелая нужда, которую испытывала наша все разраставшаяся семья, заставила моего отца покинуть город и переселиться в станицу: здесь он мог заработать больше, но труд был изнурительный, а рабочий день — неограниченный.
Я снова увидел кирпичное здание Екатерининской школы, в которую мы, три брата, ходили, улицу Карасунский канал на окраине Екатеринодара, где мы квартировали, и нашу хозяйку, которая однажды нам объявила:
— Ваши родители не прислали денег, и кормить мне, хлопцы, вас не на что. Давайте сходите домой кто-нибудь...
Старший брат Прокофий сказал, что пойдет он и с собой возьмет меня. Прокофию было 12 лет.
Стояла поздняя осень, уже холодновато было. Разбитые грунтовые дороги утопали в непролазной грязи. Вышли мы на следующий день, спозаранку. Заглянули сначала на постоялые дворы: нет ли попутной подводы. Попутчиков не нашлось. Понадеялись: кто-нибудь наверняка нас догонит, с ним и подъедем. Я предложил брату:
— Давай попросим у людей хлеба на дорогу.
— Ни ты, ни я просить не будем,— твердо сказал Прокофий.— Как-нибудь дойдем. [180]
Сначала шагали мы довольно ходко, но потом начали сдавать. Пудовые комья черной, густо замешенной грязи налипали на ноги, то и дело приходилось счищать эту грязь палкой.
Все-таки шли мы весело, разговаривали о том, как придем домой и всех повидаем и как удивим родителей своим появлением. В таком настроении дошли до садов, которые кольцом охватывали, верстах в пяти, город. Яблони, груши, черешни стояли голые, без единого листика, черные и мокрые.
Скоро мы пересекли сады и оказались в степи. Все чаще оглядывались назад в надежде увидеть на горизонте движущуюся подводу, а я все чаще просил Прокофия остановиться отдохнуть. Он каждый раз приговаривал: "Если так будем идти, то сегодня домой не придем". После передышки я поднимался с трудом и скоро начинал отставать.
— Иди впереди,— сказал брат.
Теперь я мог идти медленнее, но тяжелая дорога и голод давали себя знать. На счастье, дождя не было, а то бы совсем нам пришлось плохо: в открытой степи не спрятаться — ни деревца на дороге, ни копны в поле. Будь хоть одна копна, мы из колосьев намяли бы себе зерна и наелись бы досыта.
Когда еще раз остановились, брат пристально поглядел назад и обрадованно сказал:
— Смотри, смотри!
Мы оба принялись всматриваться. Да, издали к нам шла подвода.
Решили подождать. До подводы оставалось еще шагов триста, когда Прокофий не выдержал, вскочил, побежал навстречу.
— Дяденька, подвезите нас, мы в Нововеличковскую идем, к отцу!
Не отзываясь на просьбы Прокофия, будто бы ничего не видя и не слыша, казак не останавливался. Прокофий побежал рядом.
— Не возьму,— отмахнулся казак,— видишь, грязюка какая, кони пристают.
А кони были гладкие, сытые, сбруя на них — нарядная. Брат стал умолять его, чтобы он хоть маленького, то есть меня, взял.
— И малого не возьму. И пешком дойдете, не старики. Он стегнул по лошадям, те перешли на рысь, из-под колес полетели на нас комья грязи.
У меня навертывались слезы, но я не заплакал. До хутора, отстоявшего от Нововеличковской в семи верстах, было еще далеко, но мы уже потеряли всякую надежду на помощь. Шли теперь очень медленно. Больше отдыхали, чем шли.
И вдруг нас начала догонять еще одна подвода. Той радости, какую вызвала первая, у меня не было, но надежда все-таки затеплилась.
Этот казак был с большими усами и бородой, глаза — строгие, лошади еще крупнее и сильнее, по всему видно — из богатеев богатей.
— Дяденька, мы идем из города в Нововеличковскую, подвезите нас. Мы очень устали и хлеба нет, с самого утра ничего не ели,— начал просить Прокофий.
— Бог даст, дойдете до Нововеличковской, уже недалеко осталось,— ответил тот благостно-густым басом.— Идите с богом.
Принялись мы оба просить, трусцою бежали рядом с телегой.
— Дяденька, подвезите хотя немного, а там сами дойдем.
— Ишь какие племяннички на дороге сыскались! Дяденька да дяденька, подвези да подвези... Сказал, сами дойдете, так не просите.— От его благостности и следа не осталось, глаза сделались злые.
Брат опять стал его уговаривать подвезти хоть меня или дать кусок хлеба.
Мы не ожидали такой бури негодования, с какой он на нас набросился.
— Кусок хлеба дать? А может, и кусочек сальца и кольцо колбаски дать, бисовы души? Заработайте и ешьте... Ишь в каком возрасте побираются — дай Христа ради!
Брань сыпалась при этом ужасная. Казалось, он сейчас изобьет нас. Я притих и стал отставать от подводы, а Прокофий все бежал, прося хлеба. Взбешенный, казак обернулся, взмахнул кнутом, и со свистом кнут стеганул по дороге. Хорошо, что брат успел вовремя отскочить,— удар был очень сильный.
Я закричал и заплакал. Прокофий кинулся ко мне, принялся меня успокаивать, называя казака куркулем, индюком.
— Тише ругай его,— попросил я,— а то он нас убьет.
Подвода удалялась, казак, сидевший в ней, продолжал громко орать на всю степь.
На горизонте показался хутор. Опять появилась надежда: может, там дадут по куску хлеба и пустят переночевать. А утром со свежими силами легко дойдем до дому. Пошагали быстрее. И вдруг увидели поле. Длинными ровными рядами на нем торчали корешки срубленной капусты.
С жадностью накинулись мы на эту нежданную добычу, с наслаждением грызли нечищенные, немытые корешки. Когда уже не могли больше есть, принялись набивать ими карманы
К хутору подошли на закате. Но напрасно стучали в ворота кулаками и даже палками — в ответ раздавался только исступленный собачий лай. видно, в хате никого не было Я стал просить Прокофия, чтобы он оставил меня здесь: "Один ты быстрее дойдешь". Но брат не соглашался.
Вот уже солнце из-за горизонта зажгло кусок неба. Скоро все померкло, наступила осенняя ночь Темно, вокруг никого, только нас двое да звезды.
Ноги слушались меня плохо, я часто стал спотыкаться. Остановились. Совсем обессилевший, я поднял голову к небу. Показалось, звезды перемигиваются. А одна сорвалась и покатилась, но вдруг замерла и исчезла. Куда-то спешила и не дошла. Неужели и я не смогу дойти?
Да, в знаменательный для меня день, только что награжденный высшим орденом Советского государства — орденом Ленина, я видел мысленным взором восьмилетнего мальчонку, голодного, выбившегося из сил, посреди ночной осенней степи. Как жутко было ему от собственных наивных мыслей. Как он подбадривал сам себя, внушал себе: "Я обязательно дойду! Брат мне поможет, он не оставит меня одного в такую темень". И я шел. Упорно шел.
Пока было светло, глаза выбирали дорогу получше, помогали ногам, теперь же везде было одинаково черно. Все чаще я спотыкался и падал, весь вымазался в грязи. Наконец вдали засветились огни станицы, потом они раздвоились: большая часть отошла вправо, меньшая — влево, где находились мельницы Заммерфельда и Добахова. Наши родители жили при мельнице Добахова, чуть подальше заммерфельдовской.
На развилке дорог, на свалке, кто-то поджег кучи мусора. Здесь мы присели в последний раз, съели остатки капустных корешков, я согрелся и крепко заснул Брат будил меня, заставлял подняться, но я даже говорить не мог от усталости
Потом Прокофий рассказывал, что я все-таки встал, но дошел только до мельницы Заммерфельда, а дальше, почти версту, он нес меня на спине. Меня и дома не могли добудиться. Раздели, уложили, и я проспал почти сутки.
автор