За что, за что, о Боже мой?
Всем известно, что ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства) было основано в 1927 году в Ленинграде группой молодых писателей и деятелей культуры, искавших пути к максимальному самовыражению средствами «чистого искусства» (Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Игорь Бахтерев, Александр Туфанов, Борис-Дойвбер Левин, философ Леонид Липавский, считавшийся «теоретиком и идеологом» кружка, а также формально в ОБЭРИУ не входившие Николай Заболоцкий, Евгений Шварц, философ Яков Друскин и несколько известных художников, в том числе Казимир Малевич и Павел Филонов). Особыми везунчиками назвать их не получится при всем желании: время было сложное, ультра-революционный нон-конформизм первых послереволюционных лет понемногу выходил из моды, зато вовсю господствовал недоброй памяти РАПП, на дух не принимавший гротеск, алогизм, абсурдизм и прочую методику «обэриутов». Жилось адептам нетрадиционной литературной ориентации, тем не менее, вольготно, пару копеек на хлеб с маслом они стабильно зарабатывали, подвизаясь в области детской литературы, время от времени проводили публичные литературные вечера и активно философствовали работали в рамках «домашнего кружка» (нынче сказали бы «неформального объединения») на дому у Липавского. Излишне говорить, что к издательствам их не подпускали, однако и анонимки насчет «вражеских происков», время от времени посылаемые «рапповцами» куда следует, где следует, судя по всему, неизменно выбрасывали в корзину.
Все кончилось (или началось?) совершенно идиотски. В начале декабря 1931 года «обэриуты» собрались на очередную вечеринку со спиртным и дамами. Было много смеха и много стихов, после чего соседи и случайные прохожие впали в ступор, услышав громогласное, сквозь стекла пробивающееся «Боже, Царя храни!». Ничего удивительного, что органы встрепенулись. Участников загребли скопом, и выяснилось, что когда вечер начал удаваться окончательно, Александр Введенский, по всем воспоминаниям, тот еще гусар, обожавший распускать крылышки перед прекрасным полом, оттянув локоток, возгласил тост в память Его Величества Государя Императора Николая Александровича, что и вызвало столь бурную реакцию компании. Поймите меня правильно, я ничего не имею против такого тоста и лично Государя Императора, разве что по сей день не могу простить ему преступной слабости, проявленной на станции Дно. Но. Как человек, позволявший себе такую же вольность в 1979-м в студенческому кругу (с нехорошими последствиями) и в 1989-м (в дуэте с Сашей Бушковым) на семинарах ВТО (безо всяких последствий) готов ручаться, и, полагаю, уважаемый
![[info]](https://l-stat.livejournal.com/img/userinfo.gif)
Птичка Божия
Коль скоро на сегодняшний день наиболее знаковым и почитаемым из «обэриутов» считается Хармс, о нем и поговорим подробнее. Милый древний Курск оказался ему не по душе. «Город, в котором я жил, - вспоминал он позже, - мне не нравился. Он стоял на горе, и всюду открывались открыточные виды. Они мне так опротивели, что я даже рад был сидеть дома. Да, собственно говоря, кроме почты, рынка и магазина, мне и ходить-то было некуда… Открываю окно и смотрю в сад. У самого дома росли желтые и лиловые цветы. Дальше рос табак и стоял большой военный каштан. А там начинался фруктовый сад. Было очень тихо, и только под горой пели поезда». При минимуме желания, правда, можно было отыскать и занятие, и общество, благо Курск, переполненный бывшими бывшими эсерами, меньшевиками, дворянами, представителями различных оппозиций, научной, технической и художественной интеллигенцией, считался своего рода «столицей вольнодумия» («Пол-Москвы и пол-Ленинграда были тут», - вспоминали много позже очевидцы). Но Хармсу, видимо, было не до того. Забомбив ОГПУ письмами о «горькой тоске», он, в конце концов, уже в начале ноября, после почти полугода страданий, вернулся в Ленинград, на что ведомство плаща и кинжала не обратило ни малейшего внимания, где продолжает практику «домашних встреч», зарабатывая на хлеб насущный публикациями в детских журналах. Правда, после появления в 1937-м (между прочим, в разгар «ежовщины») в журнале «ЧИЖ» стихотворения «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком», который «с той поры исчез», его перестали печатать. Нет, органы здесь ни причем. Органы, судя по всему, не обращают на «блаженного» никакого внимания. Правда, по «делу Олейникова», с которым Хармс дружил, его все-таки «приглашают», но и только: после краткой беседы экс-«обэриута», демонстративно именовавшего Ленинград Петербургом (повторяю, в разгар «ежовщины»), отпустили с миром. В общем, все как бы все в порядке. Но намек насчет «исчез» слишком ясен, и в редакторах, видимо, сработал «внутренний цензор». Типа, как бы чего не вышло. И пусть тот, в кому он не сработал бы на рубеже 1937 и 1938 годов, бросит в них сколько угодно камней. Так что их около года Хармс с женой живут на грани нищеты, однако сразу же после замены Ежова Берией и смягчения нравов тучные времена возвращаются. Предыстория окончательного, рокового ареста прелюбопытна.
В августе 1941 года (уже вовсю громыхала война и фронты трещали по швам), «Хармс с друзьями, - как сообщает Владимир Глоцер, человек, знающий про «обэриутов», а в первую очередь о Хармсе, решительно всё, - собирались и куражились в доме у женщины, муж которой был начальником следственного отдела Ленинградского НКВД! В доме чекиста они вели себя, как всюду». То есть, привычно выпивали, привычно закусывали и привычно же, извините за выражение, п**дели почем зря. Компания, правда, была уже не та, что раньше, не «обэриутская» - Вагинова и Олейникова уже не было в живых, Заболоцкий мотал срок, Введенский с Бахтеревым обитали далеко от города на Неве, а Левин и Липавский ушли на фронт добровольцами, - но Хармса, судя по всему, любая аудитория устраивала. А где и о чем делать то, за что я уже извинился, его, похоже, не волновало. Ну и нарвался. При этом, скажу честно, нет у меня особых претензий к Антонине Оранжереевой, сразу же по окончании симпозиума настучавшей куда следует. Почти ничего не знаю об этой даме, кроме того, что была она подругой Анны Ахматовой. Возможно, по совместительству и сексотом. А возможно, и нет. Во всяком случае, ее муж и брат ее в это время уже сидели в окопах, и я, зная этом, могу не только понять, но и принять ее реакцию на спичи типа «Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден и мы умрем голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне… Весь пролетариат необходимо уничтожить, а если мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену». Короче говоря, «На учет возьмусь, а воевать – шиш с маслом», пусть Левин да Липавский отдуваются, для них это актуально…
Крайне вероятно, что все это, взятое в полном ассортименте, с учетом, где именно разглагольствовал арестованный, его и спасло. В принципе, принято считать, что Хармс, чтобы избежать расстрела, симулировал сумасшествие. Однако, исходя из архивных данных, можно утверждать, что максимум, ему грозивший, выражался в немедленной отправке на фронт в составе чего-то вроде штрафной роты. Тот же Владимир Глоцер, отвечая на вопрос, почему все-таки Хармс не пошел на войну, утверждает совершенно четко: «Его комиссовали как психически больного». И опять-таки, как чуть выше Антонину Оранжерееву, понимаю следователей, вместо вполне заслуженной за активную пропаганду пораженчества стенки определивших арестованному койку в больничке. У них, видимо, достало совести и гуманизма не шить высшую меру человеку, в военное время и в совершенно конкретной ситуации отвечающему на вопросы сентенциями типа «Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке». В общем, Хармс выкрутился снова. И что он, подобно сотням тысяч земляков, скончался во время блокады, в наиболее тяжелый по количеству голодных смертей месяц, едва ли можно списать на «происки НКВД»; в конце концов, у ленинградских властей было достаточно дел, кроме заботы о рационе пациентов тюремной «дурки».
Судьбы человеков
Что еще сказать? Да, в общем, мало чего. Карта бывшим «обэриутам» легла разная. До какого-то момента они общались в прежнем формате. Затем похолодало. «Партейный» Николай Олейников попал под ежовский топор и был расстрелян, как «организатор контрреволюционной вредительской шайки, сознательно взявшей курс на диверсию в детской литературе». К слову сказать, исследователи, оплакивающие «разгром ленинградского Детгиза» и судьбы его сотрудников, как правило, забывают, что репрессии, в основном, выразились в увольнениях (Лидия Чуковская описала это в «Прочерке»), а подавляющее большинство арестованных (как великий драматург Тамара Габбе) вышли на свободу сразу же после прихода к руководству НКВД Берия.
Не повезло и Николаю Заболоцкому, который, впрочем, не был расстрелян, поскольку в ходе следствия не признал себя виновным.
Александр Введенский, отбыв срок ссылки в Курске, а затем в Вологде, с разрешения властей вернулся в Ленинград, затем, в связи с очередной женитьбой, переехал в Харьков, тихо пережил «ежовщину», начале войны как политически неблагонадёжный был «интернирован» (не арестован!), этапирован в Казань, но в пути скончался от болезни.
Александр Туфанов, отбыв срок ссылки в Орле, осел в Новгороде при учительском институте, увлекся древнерусской литературой, поступил в заочную аспирантуру ЛГУ и в начале 1941 года безвременно скончался, немного не дожив до защиты кандидатской диссертации.
Константин Вагинов, никем, никуда и ни по какому поводу не привлекавшийся, скончался от туберкулеза 26 апреля 1934 года и был удостоен теплого, на уровне панегирика некролога в «Литературном Ленинграде» за подписью «официозных» Всеволода Рождественского и Корнея Чуковского.
Борис-Дойвбер Левин и Леонид Липавский, «идеолог и теоретик ОБЭРИУ», также благополучно избежавшие репрессий, погибли смертью храбрых на Ленинградском фронте. Косить, подобно Хармсу, под психов им, видимо, было западло.
Игорь Бахтерев, не пробыв в ссылке и года, был освобожден «без права проживания в московской и ленинградской областях», однако поехал все-таки в Ленинград, что жестокое ОГПУ надменно проигнорировало. Вовсю курсировал между двумя столицами, благополучнейше пережил «ежовщину», благополучно печатался, десятилетиями читая «кухонной интеллигенции» стихи и прозу в обэриутском духе, на что ни жестокое НКВД, ни жестокое КГБ десятилетиями же не обращали никакого внимания. Начиная с 1978 года, «нелегально», регулярно и вполне безнаказанно печатался за границей, а с 1980 года и в «самиздате». Скончался в Петербурге 20 февраля 1996 года, на целых 16 лет пережив «предпоследнего обэриута» Якова Друскина, профессора и лауреата, непременного члена «домашнего кружка», никем и никогда не привлекавшегося и бережно сохранившего все архивы своих безвременно ушедших друзей.
И это все, повторяя вслед за Форрестом Гампом, что я могу об этом сказать.
автырь